Андрей Шаврей. «Черное молоко/2024», надоенное Алвисом Херманисом

Это постановка малой формы, чуть более, чем на полтора часа. В этом же зале до сих пор ходит по верхотуре Достоевский в татуировках в феноменальном исполнении Каспара Знотиньша, а потом вокруг него танцуют в классическом жанре балета артисты театра — в спектакле Херманиса большой формы, «Черный лебедь». Опять же — перекличка «черного».

По сути, нынешний спектакль не новый, а обновленный, поскольку Алвис поставил первую версию «Черного молока» еще пятнадцать лет назад. И прекрасные актрисы, играющие... коров, практически те же, за редким исключением — Элита и Сандра Клявини, Яна Чивзеле (она же и автор весьма красочных костюмов), Кристине Крузе, а также новая, уж извините, «тёлка» Амината Гриета Диарр вместо убывшей Лиене Шмуксте (эта замечательная актриса и режиссер сейчас имеет успех в других театрах). И тот же бык в исполнении Вилиса Дадудзиньша, в один из моментов спектакля восклицающий задорно вдруг по-русски, показывая на коллег-буренок с рожками: «Какие актрисы, а?». Аплодисменты.

В образе мычащих животных, ходячих враскорячку и помахивающих хвостом (помогают помахивать хвостиком правой рукой), они все превосходны — это смешно, временами трогательно. Лучше только бессмертная «История лошади» Георгия Товстоногова — спектакль БДТ большой формы и совершенно гениальный, а уж по тем-то временам особенно. Воспоминание до слез: посчастливилось его видеть, что говорится, «вживую» в тогда еще Ленинграде в августе 1988 года, сам Товстоногов, умерший через год, выходил с палочкой на поклоны.

Мне кажется, у современного режиссера Алвиса подход к созданию спектаклей более легкий и скоростной,

учитывая изменившийся «бег времени». В этом смысле показателен его знаменитый «Дневник», в котором режиссер описывает свою прогулку с детьми по лесу в поисках грибов. Алвис даже не наклоняется, а показывает палкой увиденный им гриб, а дети радостно подбирают. Опять же — метафора, которую следует отнести и к постановкам режиссера. Он создает форму, которую потом разыгрывают артисты, а смыслом наполняют сами зрители, кстати.

Правда, в виде подсказки Алвис предваряет свой спектакль текстом в программке, и он очень важен: «Идея сделать театральный спектакль про коров пришла ко мне, когда я спросил у своей сельской соседки, очень старой и больной латышской сельской женщины, почему она до сих пор держит коров, когда все остальные соседи уже избавились от них. На что она ответила:

“Мне корова не для молока, но по другой причине — каждый раз, прикасаясь к ее соскам, я как бы соединяюсь с космосом”».

Здесь много монологов в исполнении Знотиньша, который из быка преображается в упаднического сельского жителя, говорящего по-латгальски, но режиссер напоминает, что спектакль, конечно, не про актуальные вопросы сельского хозяйства.  

«И даже не о коровах. Думаю, задача другая — сохранить память о том, откуда мы пришли. Потому что, как известно, все латыши родом из деревни. Ну не было аристократов, что делать! Все наши предки происходят из крестьян. А это значит, что связь Латвии с природой, пожалуй, гораздо важнее многих других народов. А корова тут просто метафора.

Вот почему этот спектакль с каждым годом становится все актуальнее и актуальнее. Потому что вспоминать нашу пуповину с природой, космосом и нашими предками становится все труднее и труднее».

И режиссёр, конечно, в данном случае прав. Как и публика на премьере, состоящая из цвета латышской интеллектуальной мысли. Аплодисменты стоя — это и аплодисменты памяти уходящей натуры и, если угодно, латышской идентичности. Случайно, что ли, на уже исчезнувшем после вхождения Латвии в ЕС двухлатовике была корова? Режиссер напоминает, что за последние пятнадцать лет после предыдущей постановки «многое изменилось и теперь мы уплыли еще дальше от Латвии, о которой говорят в этом спектакле». И не случайно после юмористических моментов следует драматизм.

Например, сцена осеменения в стогу сена... Стог трясется, зритель смеется. Но тут отсылка и к человеку, ставшему животным — герой Даудзиньша в образе быка (на нем рога), но с сигареткой в зубах и пластмассовой бутылкой пива в руках, в то время как буренка мычит призывно «Муууу!» призывая к любви, а бык-человек отмахивается: «Эх, опять ЭТО!» Но после этого — трагическая музыка из старинного «Адажио» Альбинони, как реквием тому, что исчезло и, возможно, навсегда. Периодически этот реквием. И я сам во время просмотра подумал, что не хватало теперь только смотреть на небеса на созвездие Тельца — оно в спектакле потом и появляется в темноте, когда телочки выходят, а рожки у них светятся, как звезды.

И, в общем, все это о космическом поиске парного молока, которое мы потеряли. А не только об уходе той самой идентичности.

«И самовары у нас теперь электрические и сами мы какие-то неискренние», — как говорил Мих. Мих. Жванецкий.

Но еще есть черное молоко — это молоко, полученное сразу после отёла, оно появляется в банках в спектакле, и герой его дегустирует, сперва перекрестясь. Все это на фоне большой сценографии Херманиса в виде полотна с прозрачным озером и каменной конструкцией рядом в виде камней и валунов. Эта конструкция — памятник бывшему хлеву в Курземе, валуны были когда-то стенами. Кстати, в тех местах много было таких хлевов, в котором доили коров, в одном из них, полностью реконструированном, теперь устроен концертный зал — ездил я туда перед пандемией, когда там выступали наш замечательный пианист Андрей Осокин и певица Катрина Гупало.

В общем, спектакль, как спектакль — режиссёрский лес, в котором зритель может найти свой гриб. Я его нашел, большой, в виде воспоминания и чуть не прослезился потом.

В середине 1980-х каждое лето в августе я ездил с мамой в Мурьяни, живописнейшее селение у Гауи, где находился дом отдыха театральных деятелей Rūķīši («Гномики»). Ежедневные обеды с деятелями искусств в легендарном ресторане Sēnīte («Грибок»), который сейчас вроде восстанавливают. Прогулки по лесу, купания в Гауе. А еще там рядом жила Вия Артмане. И вот прямо напротив ее дома автобусная остановка (она до сих пор там). А рядом с остановкой — длинное строение. Это был и дом, и хлев с коровами.

Каждый вечер после ужина с мамой я ходил туда к пожилой женщине, у которой покупали парное молоко. Это было прямо в хлеву, летали мухи и раздавалось мирное мычание. И потом то молоко пили с черникой. Это было 35 лет назад. И это был последний раз, когда я пил настоящее живое молоко.