Артур Юркевич. Лимонов: песни не о любви

Полемический заряд дает уже название ленты: поиздержавшись на пути в Ригу, оно из «Лимонов: баллада об Эдичке» усеклось до «Лимонов: баллада». Этот пустяк здорово смещает акценты восприятия зрителя, заставляя Серебренникова повторять: фильм — не байопик о писателе, поэте и революционере духа Эдуарде Савенко, а впечатление режиссера от прозы автора, известного под псевдонимом Лимонов.

Как Виктор Цой в «Лете» не тождественен реальному Виктору Цою, так и главный персонаж фильма «Лимонов: баллада» — Эдичка, лирический герой Лимонова, но не он сам.

Сталевар из Харькова, мнящий себя поэтом, Эдичка оказывается эмигрантом в Нью-Йорке 70-х, где ему снова, как и на родине, нет места ни в литературной среде, ни в сердце обожаемой женщины — манекенщицы и первой жены Елены Щаповой. Он снова отвергнут всеми, но прежде всего — собой.

Написанный в 1976-м году в Нью-Йорке роман «Это я — Эдичка», — отчаянный и до животной грубости откровенный крик молодого человека, стоящего в оппозиции к миру.

Вымышленная ролевая модель — «вдохновенный поэт с горящим взором» — неизбежно конфликтует с реальным получателем вэлфера, брошенным любовником, официантом, лакеем в богатом доме.

Невозможность получить желаемое побуждает героя предмет страсти попросту уничтожить:

«Я разнесу ваш мир! … Я разнесу ваш мир вместе с этими ребятами — младшими мира сего!» — пишет Эдичка, безвестный (пусть и в шинели с погонами «СА») солдат в армии таких же эмигрантов-неудачников, романтических бунтарей, жаждущих любви и признания, отвергнутых одиночек с беспокоящим огнем внутри.

Он — герой, потому что его припекает больше прочих. Он готов на все. О хрупком поэте под маской Джокера, пытающегося собрать в Гвардию неудачников — что на улицах Нью-Йорка, что в московских подвалах, — всех молодых, злых и отчаявшихся, и поет свою песнь Кирилл Серебренников. И делает это в красочной, наполненной эстетикой и энергией рок- и панк-музыки Velvet Undergound, Sex Pistols, Lou Reed манере.

Повторяющаяся несколько раз композиция Тома Уэйтса Russian Dance лучше любых слов передает ощущение Серебренникова от современной — только ли? — России. Гремит ухарской, надсадный плясовой мотив, и кожей восчувствуешь то стук каблуков Смерти, играющей на скрипке, то топот сапог опричников из «Ивана Грозного» Эйзенштейна: «Гойда, гойда, говори, говори. Говори, приговаривай, Говори, да приговаривай. Топорами приколачивай!»

В этом смысле затянутые в кожу русские нацболы из бункера Лимонова, исступленно плящущие под Shortparis, не сильно отличаются от царских опричников.

Эмиграция, тоска по России и страх ее, внутреннее ощущение чужести и обреченности тянуть лямку, подобно бежавшим от войны в Нью-Йорк героям Ремарка, теней в раю, который тоже оказывается картонным, - некоторые затронутые Серебренниковым темы. Но выпуклей иных — патологическая любовь Эдички, блистательно сыгранного британским актером Беном Уишоу, к бросившей его жене.

Неизлечимая рана отверженного, его сознание жертвы и попытка освобождения от униженности сознания через творческий акт — мотивировка создания книги Лимонова и наследующего ему Серебренникова. В Елену Эдичка уместил весь отвергающий его мир. Им он снова и снова пытается доказать, что все же достоин любви, что с ним все в порядке.

Не в порядке, конечно.

«Я хотел самоотверженно любить, с собой мне всегда было скучно», - признается Эдичка, в своем желании раствориться в другом человеке готовый дойти до самого края, до исчезновения собственной личности.

В фильме Серебренникова — и в этом отличие от книги — герой переодевается в вещи Елены (актриса Виктория Мирошниченко), буквально становится женщиной, и в таком виде отдается бездомному афроамериканцу Крису на заброшенной детской площадке. В фильме сцена мужского соития, портившая реальному Лимонову жизнь до гробовой доски, решена максимально деликатно, как бы в оппозиции предельному натурализму автора. Здесь это попытка одного выброшенного на помойку живого существа достичь человеческого контакта с другим таким же обездоленным. Его желание освобождения от состояния жертвы через мазохизм:

«Не испугался, переступил кое в чем через самого себя, сумел, молодец, Эдька! И хотя в глубине души я знал, что я не совсем свободен в этой жизни, что до абсолютной свободы мне еще довольно далеко, но все же шаг, и какой огромный, по этому пути был мною сделан».

До появления романа «Это я — Эдичка» в русской прозе не было книги подобного эротического накала и стилистической откровенности. Хотя похожие произведения есть. В первую очередь в голову приходит «ZOO, или Письма не о любви» Виктора Шкловского. Литератор, участник Октябрьской революции, член Партии социалистов-революционеров, Шкловский в 20-е годы — сбежавший от ареста в Берлин эмигрант. Вдали от России он мается, чувствует себя «нехорошим» и через год просится обратно в СССР. Но прежде сочиняет сборник писем к Эльзе Триоле, называя их «письма не о любви».

Конечно, каждое из них только и исключительно о любви.

В этой книге Шкловский соединил эротическое и социально-политическое в модели отношений сбежавшего из России эмигранта и безразличной возлюбленной, надел маску героя, жертвенно служащего той, кому не нужны ни он, ни его жертва, ввел персонажа Виктора Шкловского, говорящего от лица автора, но не тождественного ему. Ничего не напоминает?

У Шкловского же — попытка возвышения через крайнее унижение и обретение силы в слабости. «Быть жестоким легко, нужно только не любить», - тщетно пишет герой безразличной к его чувству даме. «Может, ей еще повезет, и она полюбит. И будет ей тяжело и прекрасно, - вторит ему Эдичка. — Но скорее всего, никогда не испытает она счастья отдания всего себя — души своей — другому существу, сладкой боли от этого противоестественного для животного, каким является человек, поступка».

Так кто же он, Эдичка? Бунтующий романтик или зависимая жертва, не проработавшая травму? Сейчас за исцелением идут в терапию. Но находятся и такие, что продолжают писать книги, снимать фильмы и сочинять песни. Не о любви, конечно. И только о ней. Чтобы в чужом преломленном в творческом акте поражении некто далекий и незнакомый увидел отблеск чего-то глубоко личного и почувствовал, что он такой не один на свете. И что с ним все в порядке. В смысле, как у всех.